|
|
| | Воспоминания 6
|
| |
Н.A. Прахов и Михаил Александрович Врубель, часть 6
- 6 -
Ближайший поезд на Харьков отходил поздно ночью, времени до его отхода оставалось немного, и П. А. Сведомский предложил Врубелю проехать с ним в меблированные комнаты, чтобы помочь наскоро собрать чемодан с вещами и проводить на вокзал. Вид у Михаила Александровича был до того подавленный и растерянный, что нельзя было оставлять его одного. Все присутствующие при разговоре Врубеля с моим отцом хорошо знали о его хроническом безденежье. Отец незаметно вынул из кармана пиджака бумажник, в котором было 25 рублей, и передал его под столом сидевшему рядом В. М. Васнецову. Тот отошел в сторону и вложил свою "лепту", за ним добавили, что имели при себе, братья Сведомские и Котарбинский. Все мы вышли провожать Врубеля в переднюю, где отец, в последнюю минуту, передал отъезжающему бумажник, сказав:
— От товарищей — на дорогу.
Врубель был сильно растроган таким вниманием и горячо всех благодарил. Вернулись в столовую. Разговор, естественно, перешел от искусства к несчастью, так неожиданно постигшему Михаила Александровича. Отец его был еще не старый человек, военный юрист. О том, чтобы он болел, последнее время Врубель никому не говорил, и смерть его казалась всем преждевременной. Говорили о том, как близко принял к сердцу смерть отца такой бесшабашный, по молодости лет, его сын. Гадали: поспеет или нет к отходу поезда? Все зависело от того, какой попадется извозчик. Так пролетело время в ожидании П. А. Сведомского. Он скоро вернулся, вошел в столовую со словами:
— Ну, едва-едва успели собраться! Приехали на станцию к третьему звонку. Взяли билет, всадил его в вагон, сунул чемодан. Теперь он едет в Харьков хоронить отца!
На следующий день я почему-то не пошел в гимназию. Было ли это воскресенье, или сильно болела голова — сейчас не помню. Звонок. Моя комната была около передней, и я отворил парадную дверь. Вошел незнакомый военный, высокого роста. Как человек, уверенный в том, что его примут в этом доме, сбросил мне на руки, не глядя, шинель со словами:
— Доложите профессору — полковник Врубель. От такой неожиданности я обомлел, открыл дверь в гостиную, сказав только:
— Пожалуйста, сейчас доложу, — а сам пробежал по коридору к отцу.
— Папа, там к тебе пришел полковник Врубель!
Отец посмотрел на меня с изумлением и с некоторым раздражением в голосе сказал:
— Что ты глупости говоришь, Кока? Ведь ты же был с нами за чаем, когда пришел Михаил Александрович и сказал, что его отец умер и он едет в Харьков его хоронить? Ты видел, что мы собирали ему деньги на дорогу? Ты слышал, как Павел Александрович предложил проводить его на вокзал, а потом вернулся и сказал, что усадил в поезд?!
— Не знаю, папа, он сказал: "Доложите профессору — полковник Врубель", я попросил его обождать в гостиной, пойди сам, поговори с ним.
Гостиная была близко, дверь открыта, и до меня донесся громкий голос неожиданного гостя — "покойника":
— Какая досада! Я нарочно ускорил на одни сутки ревизию Одесского военного судебного округа, чтобы по дороге домой повидать Мишу, а его нет в Киеве! В номерах, где он живет, швейцар сказал, что вчера поздно вечером он куда-то уехал. Я в собор, там, думал, скажут Васнецов или братья Сведомские — они тоже не знают...
Конечно, ни у кого не повернулся язык, чтобы сказать: "Поехал в Харьков вас хоронить". Неожиданный отъезд Врубеля отец объяснил каким-то случайным увлечением молодости, это бывало и раньше. Прошло несколько дней после появления в Киеве отца М. А. Врубеля. Как-то раз вечером, когда все художники-"соборяне" терялись в догадках, переживая сверхъестественное событие, пришел известный киевский психиатр, профессор Сикорский. Выслушав очень внимательно рассказ отца о странном происшествии с Врубелем, он спросил:
— А не замечали ль вы раньше какие-нибудь странности в его поступках? Услышав о нарочно раскрашенном зеленой краской носе и о его объяснении такого необычного поступка, Сикорский задумался, а потом сказал:
— Да, это весьма опасные признаки надвигающегося безумия на вашего товарища. В таком состоянии человек вполне искренне, вполне реально переживает то, что неожиданно создает его больное воображение. В нашей практике довольно часто бывают такие случаи: человек вдруг воображает, что должен ехать куда-то по очень важному и срочному делу. Он может сесть в поезд без билета, без вещей, без денег и паспорта, и затем вдруг забыть — кто он и зачем куда-то едет. Потом может вообразить, что находится у себя дома, захотеть пойти в другую комнату и упасть на рельсы, переходя из одного вагона в другой. Если останется случайно жив и отделается только отрезанной колесами вагона рукой или ногой, придя в сознание в больнице, он не сразу вспомнит, кто он такой, где живет, и не сможет объяснить, как попал в поезд и под колеса вагона. Ваш товарищ совершенно искренне переживает теперь горе неожиданной смерти своего отца, о которой его никто не извещал, кроме расстроенного воображения. Он действительно едет его хоронить, но доедет ли до Харькова или выйдет раньше на какой-нибудь станции — неизвестно. Может поехать дальше, без билета, пока его не оштрафует контроль. Характерная особенность таких случаев — человек не помнит, что с ним было, куда он ездил и что там делал, когда возвращается к себе домой. И ваш товарищ ничего не будет рассказывать о своей поездке и не вспомнит о деньгах, которые вы одолжили ему, если вы сами не напомните.
Так оно и было, как предсказал профессор. Через несколько дней Михаил Александрович вернулся в Киев. Из деликатности никто не говорил ему о приезде его отца, никто не расспрашивал, где он был и что делал, и, конечно, не напоминал об одолженных деньгах. Сам Врубель держался так, будто ничего необычайного с ним не произошло и ни о чем не вспоминал. А надо сказать, что в денежных делах он был особенно щепетилен, и если случалось у кого-нибудь занять несколько рублей, сейчас же возвращал их при первой получке. Вообще к деньгам относился очень легко. Зарабатывал их с трудом, а тратил так, точно они на него сыпались с неба. Оттого и свои работы ценил дешево. Помню, раз пришел к нам и радостно сообщил моей матери:
— Ведь вот, Эмилия Львовна, бывают же на свете такие хорошие люди! Я понес в ссудную кассу Розмитальского свою акварель, спросил за нее два рубля, а он сам дал мне целых пять!
Так и впоследствии, в Москве, он продал Морозову свою чудесную картину "Царевна-Лебедь" за триста рублей. Спросил 500 и сейчас же уступил. К "странностям" М. А. Врубеля можно отнести довольно частые случаи, когда он на законченной, хорошей работе писал, неожиданно для всех ее видевших, совершенно другую. Во Владимирском соборе, направо от входа, было большое помещение, предназначенное для крестильни. Во время работ по внутренней отделке собора оно служило мастерской и складом личных художественных вещей и материалов всем художникам. Невысокая дощатая перегородка с висячим замком на двери отделяла это помещение от остальной церкви. Здесь каждый художник имел свой "угол", в котором стояла его плетеная корзина или деревянный ящик для красок, кистей и холста. Тут же стояли мольберты — простые треноги и подрамники с натянутыми на них холстами. Время от времени кто-нибудь здесь работал над эскизом, не относящимся к росписи собора. Сама работа требовала отдыха и перемены впечатлений. М. А. Врубель иногда тоже писал здесь что-нибудь свое.
Был своего рода "неписаный закон": если холст с фамилией художника стоял лицом к стене, его нельзя было трогать, значит, вещь еще не закончена и автор не хочет ее показывать. Закон этот строго соблюдался всеми, чтобы как-нибудь не помешать художнику в его работе случайным замечанием. Только вещь, повернутую лицом к входящему в эту импровизированную мастерскую, можно было смотреть и высказывать свое мнение о ней. Шел мне четырнадцатый год. В этом возрасте гимназист обычно мало смыслит в искусстве. В картине видит "сюжет" и не разбирается в вопросах композиции, рисунка, колорита и техники живописи. Вероятно оттого, что все мы трое — мои сестры и я — росли в атмосфере, насыщенной искусством, и еще малыми детьми ходили на выставки, видели дома, как пишет этюды отец, слушали разговоры об искусстве его и других художников — вероятно, от всего этого кое-что проникло в сознание мальчишки тринадцати с половиной лет и он если не понимал, то чувствовал прекрасное. В этом я убедился в первый раз, когда забежал из гимназии в собор, заглянул из любопытства за перегородку и увидел в пустой крестильне стоящий на мольберте небольшой холст с только что написанными на нем М. А. Врубелем "Адамом и Евой".
На серовато-зеленом холме, покрытом звездочками белых маргариток, росло, в центре картины, тоненькое деревцо с раскинутыми на обе стороны ветвями с крупными темно-зелеными листьями лимонного или апельсинового дерева. Под ним, на холме, лежали, прижавшись головами к тонкому стволу дерева, нагие фигуры Адама и Евы. Тела их рисовались почти симметрично, легким сиреневым силуэтом на фоне золотистой угасающей зари, заливающей ровным светом все небо. Как ни был я тогда еще мал, но помню хорошо, как остановился, изумленный, перед этим холстом, любуясь картиной и ее гармоническим колоритом. Тонкое деревцо на вершине холма напомнило чем-то итальянских художников-венецианцев, фотографии с работ которых показывал нам отец после каждой поездки в Италию, а мы помогали ему наклеивать их в альбом. Зашел в мастерскую П. А. Сведомский, увидел новую работу Врубеля и остановился, изумленный. Появление его смутило меня и заставило удалиться. Дня через два или три захотелось почему-то взглянуть еще раз на эту картину. Зашел, на этот раз уже нарочно, в собор. В крестильне опять никого не было. На том же месте стоял трехногий мольберт с тем же холстом, но повернутым вертикально, а на нем — на первом плане, справа, внизу — голова гнедой лошади, на которой сидит верхом в черной амазонке и низком цилиндре, с хлыстом в руке, цирковая наездница, показывавшая киевлянам "высшую школу верховой езды".
1|2|3|4|5|6|7|8|9|10|11|12|13|14|15|16
 Царевна-лебедь. 1900 |  Ирис |  Сирень. 1900. |
|
|
|