|
|
| | Воспоминания 16
|
| |
Н.A. Прахов и Михаил Александрович Врубель, часть 16
- 16 -
... Осенью 1896 года я покинул Москву, родственную и дружественную мамонтовскую семью и вернулся в Киев к своим родителям и сестрам. С этого времени до весны 1905 года мне не приходилось встречаться с М. А. Врубелем. Осенью 1896 года он женился на дочери известного скульптора Н. И. Забеле [Жена Врубеля Н. И. Забела была не дочерью, а племянницей скульптора П. П. Забелло.], певшей с большим успехом в Московской Частной опере С. И. Мамонтова. По газетам и долетавшим в Киев слухам я знал о поразившей его тяжелой болезни. Помню, как глубоко возмутила меня заметка в "Новом времени", начинавшаяся такими словами: "Декадент, художник Врубель, совсем как отец декадентов Бодлэр, недавно спятил с ума...". ["Новое время", 1902, № 9389.] В этом стиле было написано все остальное короткое сообщение. Охватившее меня негодование заставило сейчас же написать письмо в редакцию либеральной газеты "Речь" и послать такое же в "Новое время". Конечно, ни одна из них не напечатала моего письма. Сведения о ходе болезни в Киев не проникали, и тем радостнее было узнать в Петрограде о полном выздоровлении Врубеля и встретиться с ним после долгой разлуки. Вот как произошла эта наша последняя встреча.
Весной 1905 года я впервые выставил свои орнаменты в Петрограде, на выставке "Нового общества художников", организованного окончившими Академию художеств молодыми художниками: А. А. Мурашко, Б. Кустодиевым, Д. Кардовским, Н. Пироговым и другими. В том же году открылась выставка Союза русских художников под названием: "Выставка 36-ти", на которой М. А. Врубель выставил свою замечательную "Жемчужину" — большую, больше натуры, раковину, в переливах перламутра которой вырисовываются две женские полуобнаженные фигуры "морских царевен", как их называл сам автор. Мы знали о рецидиве болезни Михаила Александровича, едва не унесшей его в могилу, но о выздоровлении узнали только после посещения Врубелем выставки "Нового общества художников". Каждый, кому приходилось в молодые годы в первый раз выставить свои работы, знает, как соблазнительно для автора посмотреть на них не дома, а на выставке, когда они висят среди работ других художников. Не избежал этого соблазна и я — зашел через несколько дней после открытия выставки. Встретили меня товарищи словами:
— А у нас вчера был Врубель, смотрел всю выставку, очень хвалил ваши орнаменты, жалел, что не встретился с вами, оставил свой адрес.
Этого было довольно. Сейчас же поехал я к нему, не помню, в какую гостиницу. Застал его и Надежду Ивановну в большом, с претензией на роскошь, меблированном номере. Встретились. Радостно расцеловались, и полился, как водится, поток воспоминаний о Киеве, Москве и Абрамцеве, о нашей семье и семье Мамонтовых. Разговор, естественно, перешел на искусство. Врубель с восторгом говорил об этюдах А. А. Иванова к его картине "Явление Христа народу", впервые увиденных им в собрании М. П. Боткина:
— А помнишь этого голого юношу, который только что, весь мокрый, вылез из воды на берег? Помнишь, как он сидит, раскорячив ноги?..
Не дожидаясь ответа, Михаил Александрович вскочил одним прыжком на кровать, согнулся и сел, так же раскорячив ноги, как юноша на этом этюде Иванова. Мне сделалось как-то жутко. Никогда я не знал его таким разговорчивым, таким экспансивным и способным на эксцентрические жесты. Заговорили о выставках. Михаил Александрович первый заговорил о моих орнаментах, как о "фантастическом представлении живой природы", и закончил указания на те, что считал наиболее удачными, таким советом:
— Когда ты задумаешь писать что-нибудь фантастическое — картину или портрет, ведь портрет тоже можно писать не в реальном, а в фантастическом плане, —всегда начинай с какого-нибудь куска, который напишешь вполне реально. В портрете это может быть перстень на пальце, окурок, пуговица, какая-нибудь мало заметная деталь, но она должна быть сделана во всех мелочах, строго с натуры. Это, как камертон для хорового пения — без такого куска вся твоя фантазия будет пресная и задуманная вещь — совсем не фантастическая.
— Ведь я совсем не собирался писать "морских царевен" в своей "Жемчужине", — продолжал Врубель. — Я хотел со всей реальностью передать рисунок, из которого слагается игра перламутровой раковины, и только после того, как сделал несколько рисунков углем и карандашом, увидел этих царевен, когда начал писать красками. Я тебе сейчас покажу свои этюды.
Михаил Александрович быстрым движением извлек откуда-то большую папку и стал показывать один за другим листы бумаги с нарисованными на ней итальянским карандашом такими же раковинами, значительно больше натуры. С поразительным, свойственным только ему одному мастерством был передан рисунок отдельных планов, сочетание разнообразных форм и силы которых создавало иллюзию перламутра. Женских фигур в них не было ни в одном наброске. Раскидывая по полу один рисунок за другим — в лист или по пол-листа ватмана, — Михаил Александрович стал уверять меня, что краски вовсе не нужны для передачи цвета предмета — все дело в точности передачи рисунка тех мельчайших планов, из которых создается в нашем воображении форма, объем предмета и цвет:
— Я уверен, что будущие художники совсем забросят краски, будут только рисовать итальянским карандашом и углем, и публика научится в конце концов видеть в этих рисунках краски, как я теперь их вижу.
Возражать против парадоксальности такого утверждения я не решился. Не нашел бы убедительных слов для возражения. А порывистые, резкие, выразительные жесты, необычная для Врубеля многоречивость и встревоженный взгляд его жены, не вмешивавшейся в нашу беседу, — все вместе заставляло быть сдержанным. Радостное чувство встречи было омрачено впечатлением неполного выздоровления. На прощанье мы крепко пожали друг другу руки, расцеловались и больше никогда не встречались. На следующий, 1906 год с женой и двумя малолетними сыновьями я уехал лечиться в Италию, где прожил на острове Капри целых шесть лет, до осени 1912 года. Из писем с родины мы узнали, что в 1910 году, в апреле месяце, М. А. Врубель скончался в лечебнице для душевнобольных, в Петрограде.
... "Чем могучее одарен творчеством художник, тем жаднее он ищет для себя новых дорог в искусстве, никогда не повторяясь.
Вся жизнь художника протекает в этом вечно неудовлетворенном стремлении к чему-то более и более ясно сознаваемому и все-таки ускользающему от осуществления на деле. Кто на чем-нибудь остановился, засел и успокоился в неподвижности, тот — свое время в искусстве отжил, перестал создавать новое, т. е. перестал быть художником. Для сильного творческого гения каждое его произведение, как бы ни было гигантски-могуче для других, — для него самого не больше как опыт, как веха на пройденном пути. Окончание одного произведения, глубоко задуманного, открывает художнику новые, неведомые для него самого горизонты, и как в природе — чем выше гора, тем обширнее кругозор с нее видимый, так и в искусстве: чем выше произведение, тем больше откровений оно принесло своему творцу, тем необозримее раскрылись перед его внутренними очами бесконечные горизонты искусства..." [Серовы Александр Николаевич и Валентин Александрович. Воспоминания В. С. Серовой. "Шиповник", Спб, 1914, стр. 258 — 259.]
Эти мудрые слова, сказанные композитором и музыкальным критиком А. Н. Серовым по поводу оперы Глинки "Руслан и Людмила", полностью относятся к М. А. Врубелю, вся жизнь которого протекала "в вечно неудовлетворенном стремлении к чему-то более и более ясно сознаваемому и все-таки ускользающему от осуществления".
1|2|3|4|5|6|7|8|9|10|11|12|13|14|15|16
 Врубель М.А. Натурщик в корельском костюме. 1883. Бумага, акварель. 11х5,4. ГРМ |  Врубель М.А. Царевна-Лебедь. 1900. Эскиз одноименной картины. ГРМ |  Врубель М.А. Надгробный плач (триптих). Эскиз для неосущ. росписи Владимирского собора в Киеве. 1887. Бумага, акварель. |
|
|
|