|
|
| | Воспоминания. Последние годы 7
|
| |
E.И. Ге. Последние годы жизни Врубеля, часть 7
- 7 -
В апреле Михаил Александрович вернулся в Москву, он был очень расстроенный и грустный, часто плакал, тосковал и говорил, что никуда не годен, ни на что не способен, стремился скорее в деревню. Работать он вовсе не мог, хотя ему предлагали разные заказы. Теперь он все говорил, что положение семьи безвыходно. Врубели поехали в самом начале мая в Киевскую губернию в имение фон-Мекка. Еще перед отъездом заболел Саввочка, и пришлось на день отъезд отложить, на другой же день все же поехали, так как надеялись на пользу деревенского воздуха. В Киеве пришлось остановиться, ребенок разболелся и 3 мая скончался. Михаил Александрович удивительно мужественно вел себя при этом несчастье, он всем распоряжался, ездил хлопотать о том, чтобы похороны устроить поскорее. На вид он был бодр и старался поддержать жену, которая была в отчаянии. Похоронивши своего единственного ребенка, Врубели поехали все-таки в имение фон-Мекка. Там Михаил Александрович начал сильно нервничать, сам требовал, чтобы его скорее везли в лечебницу, и боялся одного, что его поместят в Киеве в Кирилловскую больницу. Кто-то посоветовал ехать в Ригу и поместить Михаила Александровича там в лечебницу. Рижский доктор находил, что у Врубеля follie ? double forme и что он может выздороветь.
Этот раз была болезнь совершенно другого характера, чем в первый, мании величия не было и следа, напротив, полное угнетение; он считал, что он так ничтожен, не нужен, что лучше и не есть, хотел лишить себя жизни, был уныл и грустен. Михаил Александрович до осени прожил в лечебнице в Риге, и в сентябре его сестра Анна Александровна перевезла его в Москву снова в клинику, и он был так тих, что это было возможно сделать слабой, маленькой женщине. Теперь и свидания с ним в клинике разрешались, он был грустен, слаб, беспомощен, и чужим разрешалось навещать его в клинике, и если кто обещал быть и не был, это очень раздражало Михаила Александровича. Он говорил: "Меня выкинули за борт". В декабре он снова стал рисовать портреты больных, и очень удачные, но мысли его были очень смутные, ему казалось, что и жена его, и сестра — все в клинике. О себе он говорил, что у него нет будущего, что он не выздоровеет. Между тем на праздниках рождества доктор позволил ему быть в гостях у жены, но в феврале ему опять стало хуже, и свидания с родными были запрещены.
Рисунки его, сделанные в клинике, были выставлены на выставке московских художников, в них болезни совсем не было видно. Кроме того, он написал в клинике картину ангел с горящей лампадою ["Шестикрылый серафим" (масло, 1904, ГРМ).], очень красивая вещь, жгучие, яркие краски. К весне 1904 года Врубелю было так ужасно плохо, что думали, что он не переживет этой весны. Хотели везти его за границу; но потом оставили всякие планы, думая, что еще немного, — и все кончено. Клиника летом закрывается, и на лето всех больных перевозят куда-нибудь. Михаила Александровича долго оставляли в клинике, боясь, что и перевезти его нельзя. Наконец, самый острый период болезни прошел, и Сербский посоветовал сестре поместить ее мужа в лечебницу Усольцева, кажется, недавно открытую в окрестностях Москвы, в Петровском парке. Больные в этой лечебнице жили вместе с семьей доктора и пользовались большой свободою. В этот раз переезд в лечебницу оказал удивительную пользу. Михаил Александрович в клинике почти не ел, считая себя недостойным еды, и был страшно худ и истощен. У Усольцева сразу он стал есть, мысли прояснились, стал рисовать, писать и через два месяца настолько поправился, что вернулся домой. Сестра в это время получила ангажемент в Мариинскую оперу. Врубели переехали в Петербург, Михаил Александрович нанимал квартиру, проводил электричество, вообще вел жизнь здорового человека.
В это же время он очень много писал, написал портрет сестры на фоне пейзажа (стволы берез), написал свой портрет. ["Портрет Забелы-Врубель на фоне березок". Известны два автопортрета Врубеля (один карандашом, акварелью и белилами, другой — углем и сангиной, написанные в 1904 г.] Он стал работать больше всего пастелью. В это же время он стал писать перламутровую раковину или, как он сам говорил: "Это волшебство" — перламутровая раковина и в ней две женские фигуры. Картина называлась "Жемчужиной" ["Жемчужина" (пастель, гуашь, уголь, 1904, ГТГ).] и была удивительно красива по волшебным переливам красок. Но Михаил Александрович утверждал, что блеск перламутровой раковины настоящей, а не написанной, не в красках, а в рисунке и что углем он берется делать такое же волшебное произведение. Картину эту купил кн. С. А. Щербатов и заплатил за нее 3000 рублей. Еще работал Михаил Александрович над новым портретом сестры ["После концерта"] в натуральную величину на большом диване, в концертном, им же сочиненном платье удивительной красоты: опять несколько прозрачных материй одна на другой, пунцовое, черное и серое, все вместе это образовало какой-то гигантский цветок.
Я увидела Михаила Александровича в декабре месяце, он похудел, лицо его стало острое, по-моему он стал значительно старше на вид, но люди, которые в первый раз его видели, все же находили, что ему нельзя было дать его лет, под 50, в манерах он тоже стал как-то строже, стал говорить моим детям "вы". Я думаю теперь, что он очень следил за собою, постоянно помня о своей болезни, и оттого казался строже. Мало-помалу уже в 1905 году я стала замечать в Михаиле Александровиче опять сильное возбуждение, разговорчивость, он был в очень добром настроении, на выставке все хвалил, даже на передвижной, где художники диаметрально противоположного с ним направления. Меня утешало одно, что в его рисунке, в живописи совсем не было никаких крайностей, и потому мне казалось, что возбуждение лишь чисто внешнее; но, увы, оно росло, и скоро Михаил Александрович стал снова несговорчивым, раздражительным, снова стал непомерно тратить деньги, купил жене кружевное платье в 500 рублей, шляпу в 60 рублей и, кроме того, много очень красивых, но совершенно ненужных вещей: так, он купил великолепный китайский ящик для чая, громадный, вышитый шелками, и говорил, что он счастлив, приобретя это.
Сестра выписала из Москвы Усольцева и он увез Михаила Александровича в свою лечебницу. Усольцев действовал так успокоительно на больного, что при нем он сейчас начал спать, а бессонница была всегда одним из опасных симптомов болезни. Мы все надеялись, что, может быть, этот раз болезнь будет непродолжительной. Но увы, все ошиблись, болезнь шла своим чередом, возбуждение сменилось угнетением. Несмотря на болезнь, Врубель и рисовал, и писал, он нарисовал портрет всей семьи Усольцевых, многих больных и поэта Брюсова [В 1905 — 1906 гг. Врубель нарисовал портрет В. А. Усольцевой (цветной и графитный карандаш, уголь, ГРМ), портреты находившихся в клинике А. А. Станкевич( уголь, акварель, белила, ГТГ) и Е. Ф. Мотовой (уголь, сангина, мел, цветной и графитный карандаш, ГТГ); портрет Брюсова (уголь, сангина, мел, ГТГ).], который навещал художника. Его произведения были в моде теперь, и многие желали приобрести что-нибудь. Когда он писал Брюсова, стали замечать, что у него происходит что-то странное с глазами, ему нужно было подходить очень близко, хотя он был дальнозорким, но скоро поле зрения его начало сужаться. Новое страдание шло с ужасающей быстротой.
Он еще работал над портретом — и, кончив, уже почти не видел своей работы. При этом, очевидно, и осязание слабело, и Михаил Александрович стал страшно беспомощен, он не мог ни ходить, ни одеваться сам. Окулист, к которому возили больного, объявил, что всякое лечение невозможно, Михаила Александровича привезли в Петербург в лечебницу Конасевича. По временам Врубель понимал весь ужас своего положения, художник, мир которого был сказочно прекрасен, — слепой... Осязание его тоже слабело, и потому — полная беспомощность. Анна Александровна предлагала привезти брату глины, думая, что его будет удовлетворять возможность лепить; но он сказал, что не хочет, что приятно лепить только тогда, когда видишь, что делаешь. Доктор Морозов, у которого Михаил Александрович жил летом 1908 года, говорил, однако, что иногда, имея карандаш в руках, Врубель одним штрихом прекрасно рисовал лошадь; но если отрывал карандаш, то, увы, не мог продолжать. Анна Александровна, которая каждый день навещала брата, говорила, что ослепнув, он нравственно прозрел, просветлел, раздражения уже никогда не было, и я спрашивала у сестры моей, отчего же они оставляют его в лечебнице, когда им приятнее было бы видеть его постоянно, а на выздоровление уже надежды никакой.
Сестра мне отвечала, что они не имеют возможности доставить дома такого ухода, как в лечебнице Бари, что сам Миша любит эту больницу и не считает ее больницей и что ему нужен уход доктора, так как по временам он рвет с себя платье, не хочет ложиться в постель и простаивает иногда целые ночи. Он тоже часто отказывался от еды и говорил, что если он не будет есть 10 лет, он прозреет и рисунок у него будет необыкновенно хорош. Несчастный Врубель теперь стеснялся старых знакомых, он говорил: "Зачем им приходить, я ведь их не вижу". После этих слов Анны Александровны я уже не решалась навестить, и последнее время, когда Михаилу Александровичу было уже совсем плохо, мне несколько раз приходило в голову предложить, что я буду приезжать читать ему вслух; но я не решилась это сделать. А между тем чтением Михаил Александрович очень интересовался и не переносил только грустного конца и всегда на место такого сочинял другой, более счастливый. Сестра моя пела мужу, и по временам это доставляло ему большое удовольствие, иногда же он так был занят своим, что не мог слушать ни чтения, ни пения и рассказывал что-то вроде сказок, что у него будут глаза из изумруда, что он в древнем мире и во времена Возрождения и сделал все знаменитые произведения.
Прошлую весну сестра моя просила музыканта Бихтера [Бихтер Михаил Алексеевич (1881 — 1947) —пианист и дирижер, профессор Консерватории] прийти играть и петь к Михаилу Александровичу, и, кажется, эти концерты доставляли удовольствие больному, он был очень любезен с Бихтером и говорил, что его исполнение совершенная акварель.
Внешний мир все меньше соприкасался с Михаилом Александровичем, но он очень хорошо многое помнил; взявши за руку жену, он говорил ей: "Ты пополнела". В конце он почему-то и жене и сестре стал говорить "вы", и когда Анна Александровна водила его под руку, иногда говорил, "что это точно уже не Анюточка, а какой-то четырнадцатилетний мальчик". Анна Александровна все ему рассказывала, желала, чтобы он участвовал в жизни нас всех. Когда она 19 марта пришла после концерта Нади, она сказала ему: "Я расскажу тебе о Наде", — "о ее успехе" подсказал Михаил Александрович, хотя был уже очень сильно болен, лежал на тюфяке наполненном водою, был очень слаб, почти ничего не ел и был недоволен только, когда его беспокоили, меняли белье, тогда он охал, почти кричал. Звали врачей чужих, делали консилиум, один врач нашел, что у него фокус в легком, другие находили, что это обострение его хронической болезни, ему давали хину, которую он принимал почти с удовольствием, а когда ему дали салициловый натр, он сказал: "Это так некрасиво". Он лежал совсем низко и говорил вполголоса: "нужно изящно страдать". Когда приходила Надя, он целовал ей руку. За неделю до смерти он говорил, что все у него болит, и дня за три до смерти он сказал служителю Николаю: "Мне надоело здесь лежать, собирайся, Николай, поедем в академию".
В последнюю ночь на вопросы Николая, что у него болит, Михаил Александрович отвечал: "Ничего".
1|2|3|4|5|6|7|8
 Врубель М.А. Прощание Зары с Измаилом. Илл. к поэме М.Ю. Лермонтова "Измаил-бей". 1890-1891. Б. на к., акв. (черная), белила. |  Врубель М.А. Орнаменты для Владимирского собора в Киеве. Эскиз. 1887-1889. Бумага, акварель, карандаш. 14х32,7. Киевский музей русского искусства. |  Врубель М.А. Программа концерта Кружка любителей русской музыки. 1901. ГРМ |
|
|
|