Воспоминания

М. В. Нестеров Врубель и Серов

¹Врубель и Серов - вот тема, на которой может «сломать себе шею» лю­бое беспристрастие, любая объективность...

Обоих художников я знал с молодых лет: Врубеля - по Академии, - он был старше меня; Серова по Московскому училищу живописи, - тот был меня моложе.² На Врубеля мне указали на вечеровом классе, как на наиболее даровитого «чистяковца». Он сидел внизу, у самых «следков» натурщика, в «плафоне», рисовал не как все, рисовал с напряженным вниманием, выслу­шивая, нащупывая глазом, мозгом, чутьем тонкого наблюдателя тот предмет, который хотел постичь раз навсегда. Отношение к нему товарищей было двоякое: удивлялись одни, недоумевали другие, но те и другие чувствовали в нем явление чрезвычайное. Казалось, что художник ни одной минуты не потратит на «метод», если не будет убежден в его «истине», в пользе тому будущему, к которому готовил себя он. В минуты отдыха модели академисты толпой слонялись по коридору Академии, их было особенно много в классе композиции, где висели отобранные в оригиналы эскизы. Среди них особое внимание обращал недавно появившийся там эскиз Врубеля «Обручение Иосифа с Марией», рисованный пером в стиле мастеров Возрождения. Перед ним, как и перед суриковским  «Пиром Валтасара»,³  всегда  стояла толпа, гораздо большая, чем перед эффектными, сложными композициями Генриха Семирадского...

Вот что я знал, слышал о Врубеле в Академии, до приезда своего в 1890 году в Киев. Там, во Владимирском соборе, за год до моего приезда Врубель расписал в южном приделе арку орнаментами. Стиль их, модернизированный, внес некоторый диссонанс в васнецовскую орнаментировку, покрывавшую средний «корабль» собора. Но тем не менее врубелевские орна­менты ни в какой мере не шокировали глаз; они были очень ритмичны, были написаны в мягких, несколько потушенных тонах. И все же надо сказать, что они более шли бы к врубелевским композициям, чем ко всем остальным, ка­кими был заполнен собор. Но этим удивительным творениям Врубеля не было суждено появиться на стенах собора: они, забракованные, как говорили тогда, невежественным Комитетом по окончанию Владимирского собора еще в эски­зах, сейчас украшают Киевский государственный музей. Там же, в Киеве, мне впервые пришлось остановиться и поклониться Врубелю, когда увидал его иконостас и стенную роспись в древнем Кирилловском монастыре. Там Врубель встал перед мной во весь рост; его дивные, стилизованные по визан­тийским образцам в Венеции образа сверкали самоцветными камнями. В них была не совсем обычная красота, быть может, чуждая христианскому искус­ству ранних веков. В образе богоматери (не юной) чувствовалась чрезвычай­ная напряженность, граничащая, быть может, с экзальтацией.

Однако и это легко покрывалось стилем красоты необычайной. Стенная роспись храма была применена к остаткам древней росписи. Исключением было «Сошествие св. духа», где Врубель, освобожденный от чрезмерных условностей древней росписи, как бы вырвался на свободу и дал волю своему огромному дарова­нию. Однако в это время я еще не видел его эскизов, забракованных пресло­вутой соборной комиссией. В них, более чем в чем-либо предыдущем, Врубель вышел совершенным, самостоятельным творцом таких тем, как «Воскресение Христово», «Положение во гроб».⁴ Евангельская трагедия оживала здесь в потрясающих сердце, незабываемых образах, положениях, и если можно где найти подобное - это у таких мастеров, как Мантенья, или в эскизах нашего гениального Александра Иванова. Эскизы эти были тогда разбросаны по Киеву, их можно было встретить у антиквара Золотницкого, приобретшего их за гроши, причем наш Михаил Александрович, не знавший, «что такое деньги», уверял всех, что «добряк» Золотницкий чуть ли не озолотил за них его, Михаила Александровича.⁵ Можно было эти эскизы увидеть у Ханенки, быть может, детали в семье Праховых. Сам Врубель в это время уже переселился в Москву; там начался его московский период творчества, так трагически за­кончившийся. В Киеве носились о нем слухи, легенды, быль и небылицы, и так эти были и небылицы были схожи, что в них трудно было разобраться.

Как я и сказал, Михаил Александрович был как пушкинская Русалочка: «а что такое деньги, я не знаю», и он, такой странный, неожиданный, совершенно бескорыстный, когда получал что-либо от кого-либо, спешил поскорее все истратить, в чем ему будто бы успешно способствовали «молодые энту­зиасты». А он, невинный, отсутствующий с нашей планеты, витал в своих видениях, грезах, а эти грезы, посещая его, не оставаясь его гостями долго уступали свое место новым мечтам, новым образам, еще не виданным, нежданным, негаданным, прекрасным видениям жизни и фантазии чудесного худож­ника «нездешних стран».

Однажды, еще в Киеве, в мастерской Врубеля появилось большое полотно: на нем была изображена одна из самых решительных, трагических страниц евангельской истории - «Моление о чаше». Гефсиманский сад, залитый про­зрачным, мягким лунным светом; в глубине сада - молящийся изнемогающий Иисус. И то, что увидели случайно заглянувшие к еще спящему утром Вру­белю Васнецов и Прахов, поразило их несказанно. Они разбудили объятого сном невинности художника, полные неописуемого восторга от им сделанного. а он, протирая глаза, недоуменно их слушал, слушал, как они умоляли не трогать, не прикасаться к чудной картине, просили его дать им слово в этом. И он, беспечный, им его дал (это так просто - дать слово). Посетители уехали с тем, чтобы через час явиться втроем. Они успели побывать у Ивана Нико­лаевича Терещенки, любителя хорошего искусства, убедить его поехать с ними, чтобы и он увидел новое чудо, сотворенное Врубелем, и, если можно, приобрел его в свое собрание. Все устроилось как нельзя лучше, «Моление о чаше» Терещенко так же восхитило, как и Прахова с Васнецовым, и, к общему удовольствию, вещь была у Врубеля приобретена. Деньги были уплачены вперед, с одной лишь просьбой, чтобы Михаил Александрович к картине больше не прикасался...

В это время в киевском цирке появилась некая Анна Гаппе - наездница, проделывающая очень сложные номера, перепрыгивая под музыку через ряд обручей, что по ее пути держали «рыжие». Наш Михаил Александрович успел увидеть, познакомиться, плениться и пленить (ведь он в тот час был «бога­чом», продав свое «Моление о чаше» Терещенко) очаровательную, единствен­ную, ни с кем не сравненную наездницу. И как-то после представления, после всех удивительных номеров, что проделывала в этот вечер Анна Гаппе, после ужина, Михаил Александрович очутился у себя в меблирашках, объятый не­преодолимым желанием написать Анну Гаппе. На несчастье, не оказалось холста, но тут Михаил Александрович увидел свое изумительное «Моление о чаше» - и тотчас же у него сверкнула «счастливая» мысль: на этом холсте, не откладывая ни минуты, под свежим впечатлением написать, хотя бы эскизно, тот момент, когда очаровательная Анна Гаппе появляется на арене цирка, стоя на коне, и под звуки музыки и директорского хлыста начи­нает свои полеты через ряд обручей. Михаил Александрович с утра до вечера проработал над Анной Гаппе, и, лишь когда совсем стемнело, на холсте от «Моления о чаше» остался лишь небольшой незаписанный угол.

На другое утро явился Прахов и, к своему ужасу, увидел содеянное Вру­белем накануне. Сам же Михаил Александрович был в восторге и утверждал, что только что написанное куда выше прежнего. Разубедить его было невоз­можно... В это время, увлекаясь цирком, Анной Гаппе, можно было встретить его на Крещатике в жокейском костюме. Да мало ли странностей периодиче­ски не проявлял он тогда! И все же талант его рос. Впереди была Москва, куда и придется мне перенести слышанное о нем в те годы. Там же произошло и мое первое знакомство с Врубелем, первая встреча с ним в подмосковном мамонтовском Абрамцеве. Я тогда, живя в Киеве, нередко наезжал проездом в Питер, в Москву, бывал в Абрамцеве, где меня пленяли не столько сам вели­колепный Савва Иванович, сколько его супруга Елизавета Григорьевна и та обстановка жизни, которая создалась вокруг нее. Там было чему поучиться, и я жадно впитывал все то, что давала жизнь в Абрамцеве в отсутствие Саввы Ивановича. Там кипела работа, и две женщины, друзья, Елизавета Григорьев­на Мамонтова и Елена Дмитриевна Поленова, две умницы, влюбленные в нашу русскую старину, создавали там большое прекрасное дело - школу и столяр­ную мастерскую, вскоре прославившуюся на всю Россию чудесными вещами по рисункам В. М. Васнецова, Е. Д. Поленовой, положившими прекрасное начало кустарному делу в те дни. Вот в один из таких наездов в Абрамцево я встретился там и познакомился с М. А. Врубелем.

О его жизни у Мамонтова носились слухи, коим не всегда хотелось верить. Его мягкость, деликатность, быть может, бесхарактерность давали повод не­редко преступать границы гостеприимства, в чем ни в какой мере не была по­винна женская половина обитателей Абрамцева. И было, быть может, доста­точно причин у Врубеля не быть довольным высоким покровительством муж­ской половины бывшего аксаковского гнезда. Он, самолюбивый, бесхарактер­ный, плохо справлялся с теми упрощенными отношениями, кои там встречал. Он в этих случаях не был похож не только на Сурикова, В. Васнецова, Репина, Антокольского, Поленовых, но и на замкнутого щепетильного Серова. Здесь у Врубеля было некое сродство с Костей Коровиным, но, повторяю, Врубель был столь же безвольный, как и деликатный, самолюбивый, так сказать, гоноровый «пан»... Внешне он производил самое лучшее впечатление: хорошо воспитанный, немного иностранного образца, быть может, подтянутый, сред­него роста, хорошего сложения блондин, он был иногда суетлив. В тот раз он был чем-то огорчен, он был не в духе, в плохом, пессимистическом настрое­нии. Мы разговорились, и Михаил Александрович с какой-то непонятной для меня откровенностью начал выражать очень ярко недовольство собой, тем, что он «до сих пор ничего не сделал». Помню, мы оба стояли в столовой у окна, у той деревянной фигуры для щелканья орехов, что изображена (слева) на чудесном раннем портрете Серова Верушки Мамонтовой («Девочки с перси­ками»). На все мои уверения, что Михаил Александрович ошибается, что ему диктует такой взгляд на себя плохое настроение, он решительно и горячо ответил мне: «Хорошо вам, когда у вас уже есть Варфоломей».⁶ Все мои до­воды, все искреннее восхищение его работами так и не изменили тогда взгляда Михаила Александровича на свое художество...

(Публикуется по:
Врубель М.А.Переписка. Воспоминания о художнике. -
Л.-М.: Искусство, 1963. - С. 254-257.)

Врубель М.А. Ворон (Фантазия на тему стихотворения Э. По Ворон). 1905. Картон, акварель, пастель, угольный и графитный карандаши. 25,5х32,2. ГРМ

Врубель М.А. Казбич и Азамат. 1890-1891. Илл. к роману М.Ю. Лермонтова "Герой нашего времени". Вариант.

Врубель М.А. Скачущий всадник. Несется конь быстрее лани... 1890-1891. Иллюстрация к поэме М.Ю. Лермонтова "Демон".