Воспоминания. Последнее творчество

Валерий Брюсов. Последняя работа Врубеля, часть 2

- 2 -

На ближайшем сеансе, все продолжая рисовать, он как-то странно сжал губы, вдруг спросил меня:
- А что, вы ничего не слышите?
- Нет, ничего, ровно ничего.

После маленькой паузы Врубель заговорил опять:

- А мне вот кажутся голоса... я думаю, что это говорит Робеспьер.
- Полноте, М[ихаил] Александрович], - возразил я, - Робеспьер давно умер, как бы он мог заговорить с вами? 

Врубель опять замолчал, но, по-видимому, галлюцинация не покидала его, потому что он еще несколько раз старался выспросить меня, точно ли я не слышу никаких голосов. Потом подобные сцены стали повторяться. Работая над портретом, обду­манно «иллюминируя» лицо портрета цветными карандашами, Врубель неожиданно начинал говорить о тех голосах, которые преследуют его. Впрочем, ему случалось добавлять:
- Да, может быть, это все галлюцинация.

Но, кажется, сам он такому объяснению не верил. Он это добавлял, так сказать, «из приличия». Один раз он спокойно сказал мне, что накануне был суд революционного трибунала, который приговорил его к смерти. Я постарался разубедить его, указывая на то, что, если бы суд, действи­тельно, состоялся, он, Врубель, был бы теперь в тюрьме и не мог бы писать моего портрета. Врубель сделал вид, что согласился с моим доказательством.

Очень мучила Врубеля мысль о том, что он дурно, грешно прожил свою жизнь, и что, в наказание за то, против его воли, в его картинах оказываются непристойные сцены. Особенно беспокоился он за недавно им законченную «Жемчужину».
- Вы ее видели? - спрашивал он меня. - Не заметили в ней ничего?
- Прекрасная картина, М[ихаил] Александрович], - ответил я. - Одна из лучших ваших вещей.
- Нет, - беспокоился Врубель, - там, знаете, одна фигура так присло­нена к другой... я ничего такого не думал... Это получилось само собой... Непременно надо будет переделать... И потом, несколько понизив голос, он добавил, но так, что нельзя было различить, говорит ли в нем безумие или истинная вера:
- Это - он (Врубель разумел Дьявола), он делает с моими картинами. Ему дана власть за то, что я, не будучи достоин, писал богоматерь и Христа. Он все мои картины исказил...

Все это мешало Врубелю работать над моим портретом, работать медлен­но, упорно, но с уверенностью и с какой-то методичностью. С каждым днем портрет оживал под его карандашами. Передо мной стоял я сам со скрещен­ными руками, и минутами мне казалось, что я смотрю в зеркало. В той атмо­сфере безумия, которая была разлита вокруг, право, мне не трудно было по временам терять различие, где я подлинный: тот, который позирует и сейчас уедет, вернется в жизнь, или другой, на полотне, который останется вместе с безумным и гениальным художником. Несомненно, была пора, когда неоконченный портрет был гораздо заме­чательнее того, что мы видим теперь. Он был и более похож и более выразителен. Продолжая работать, Врубель много испортил в своем последнем произведении. Не вспомню с точностью, сколько именно раз позировал Врубелю. Во вся­ком случае очень много раз. Весной мне пришлось на две недели уехать в Петербург. Вернувшись в Москву, я тотчас вновь явился к Врубелю. Его я нашел сильно переменившимся к худшему. Лицо его как-то одичало. Глаза потеряли способность всматриваться пристально, - они смотрели, словно не видя; он должен был подходить близко к предмету, чтобы рассмо­треть его. Движения стали еще более затрудненными: когда Врубелю при­шлось, при мне, пройти из одной дачи в другую, он уже не мог идти сам,- его пришлось вести. Врубель возобновил работу над портретом.

На первом же сеансе он спросил меня, видел ли я в Петербурге его «Мор­скую царевну», полученную в дар Музеем Александра III. Я ответил, что видел, прибавив восторженные похвалы этой картине, ко­торая, по моему мнению, принадлежит к числу совершеннейших, наиболее законченных, наиболее гармоничных созданий Врубеля.
- Как хорошо, что эта вещь, наконец, в музее, - сказал я. - До сих пор тысячи ваших поклонников были лишены возможности видеть подлинные ваши картины.
- А вы в ней ничего не заметили? - спросил Врубель. Уже по голосу я догадался, что Врубель опять во власти какой-то мании, и поспешил отве­тить, что не заметил ничего особенного. Помолчав и пошевелив губами, Врубель опять заговорил:
- Да... А мне говорили («говорили», конечно, все те же «голоса»), мне говорили, что на картине из щелей расползаются мокрицы и сороконожки. Вы не заметили?
- М[ихаил] Александрович]! Я сегодня из Петербурга, видел вашу кар­тину вчера. Уверяю вас, что ничего подобного нет; все краски целы и свежи, как если бы вы ее только что написали... Врубель не стал спорить, я знал, что он остался при своем мнении.

Приехав, кажется, на третий сеанс, после возвращения из Петербурга, я готов был всплеснуть руками, взглянув на портрет. Первоначально портрет был написан на темном фоне. Этим объясняются, между прочим, и темные краски, положенные на лицо. За головой было что-то вроде куста сирени, и из его темной зелени и темно-лиловых цветов лицо вы­ступало отчетливо и казалось живым. И вот утром, в день моего приезда, Вру­бель взял тряпку и, по каким-то своим соображениям, смыл весь фон, весь этот гениально набросанный, но еще не сделанный куст сирени. Попутно, при нечаянном движении руки, тряпка отмыла и часть головы. На грязно-сиреневом фоне, получившемся от воды и смытых красок, вы­ступало каким-то черным пятном обезображенное лицо. Те краски щек, глаз, волос, которые были совершенно уместны при темном фоне, оказались не­мыслимыми при фоне светлом. Мне казалось, что я превращен в арапа.

- Зачем вы это сделали? - с отчаянием спросил я. Врубель объяснил мне, что он напишет новый фон, что сирень не идет ко мне, что он сделает что-нибудь символическое, что будет отвечать моему характеру. Но я ясно видел, что новая работа уже не под силу художнику.

Участником в варварском смывании фона был молодой художник, часто навещавший Врубеля в больнице. Я обратился к нему с горькими упреками:
- Как вы могли это допустить!
- Михаил Александрович так пожелал, - возразил он мне.

Что было говорить: для него слова Врубеля были ipse dixit. По при­казанию Врубеля он, не задумываясь, «смыл бы» всего «Демона»!
Особенно грустно было то, что смыта была и часть рисунка: затылок. Бла­годаря этому на портрете осталось как бы одно лицо, без головы. Впоследствии знатоки находили в этом глубокий смысл, восхищались этим, утверждая, что таким приемом Врубель верно передал мою психологию: поэта будто бы «показного». Но увы! Эта «гениальная черта» обязана своим происхождением просто лишнему взмаху тряпки. Врубель понял, что я очень огорчен и, желая меня утешить, немедленно принялся за работу. Он достал откуда-то фотографию с какой-то фрески эпохи Возрождения, изображающей свадьбу Психеи и Амура. Эту композицию он задумал перенести в фон портрета:
- Мы напишем сзади свадьбу Псиши и Амура, - говорил он, с удоволь­ствием повторяя слово «Псиша».
Действительно, он начал делать контуры, перерисовывая на полотно фото­графию. Когда фон заполнился несколькими чертами, неприятное впечатле­ние от темных красок, которыми было нарисовано лицо, несколько смягчи­лось, но не вполне. Во всяком случае, портрет не достигал и половины той художественной силы, какая была в нем раньше.

Скоро, однако, стало ясно, что работать Врубель уже не может. Рука на­чала изменять ему, дрожала. Но что было хуже всего: ему начало изменять и зрение. Он стал путать краски. Желая что-то поправить в глазах портрета, он брался за карандаши не того цвета, как следовало. Таким образом, в глазах портрета оказалось несколько зеленых штрихов. Мне тоже приходилось потом слышать похвалы этим зеленым пятнам. Но я убежден, что они были сделаны только под влиянием расстроенного зрения. Сестра М. А. Врубеля, присутствовавшая здесь, настояла на том, чтобы он прервал работу. После этого я приезжал к Врубелю еще два раза. Он пытался продолжать портрет, но каждый раз оказывалось, что это сверх его сил. Портрет остался неоконченным, с отрезанной частью головы, без надлежащего фона, с бессвяз­ными штрихами вместо задней картины: свадьбы Псиши и Амура. Когда выяснилось, что Врубель не может работать, Н. П. Рябушинский портрет увез к себе. Еще у Врубеля видел портрет С. П. Дягилев и советовал не трогать его более.
- Это и так совершенно, - говорил он.

Но я знал, чем портрет был и чем он мог бы быть. У нас остался только намек на гениальное произведение. Портрет был выставлен в Москве, в Петербурге и в Париже; теперь нахо­дится в собрании Н. П. Рябушинского. После этого портрета мне других не нужно. И я часто говорю, полушутя, что стараюсь остаться похожим на свой портрет, сделанный Врубелем.

(Публикуется по: Врубель М.А. Переписка. Воспоминания о художнике. - Л.-М.: Искусство, 1963. - С. 263-269.)

Врубель М.А. Мужчина в костюме XVI века со статуэткой в руке. 1884. Бумага, акварель. 18,3х11,2. ГРМ

Врубель М.А. Молодой человек на диване. 1903-1904. Бумага, карандаш. 19,8х33. Государственный музей изобразительных искусств им. А.С. Пушкина

Врубель М.А. Итальянский пейзаж с фигурой. 1890-е. Эскиз для веера. Шелк, акв. 22,5х62,5. ГТГ