Л. Ковальский. Встречи с М.А. Врубелем
... 1Это было, кажется, во второй год моего пребывания в киевской рисовальной школе Мурашко. Так как в этой школе система преподавания была слишком свободная, то я — не умеющий совершенно рисовать — обзавелся кистями и, вместе с моими товарищами, пробовал силы в живописи. Тогда Н. И. Мурашко при помощи учеников школы и некоторых художников расписывал Кирилловскую церковь, реставрируя старую византийскую живопись — произведение заезжих греческих мастеров.
Я слышал в школе постоянные разговоры об этой работе, и моего уха часто касалось имя Врубеля. Все разговоры и имена (в то время мне было 16 лет) были для меня terra incognita [земля неизвестная (лат.)] и даже мало меня интересовали, так как я, начинающий, был равнодушен к окружающим меня величинам и лишен любопытства, которое проявляли мои старшие товарищи к художественным делам. Помню, это было к осени, как-то пришли ко мне приятели и пригласили меня пойти посмотреть Кирилловскую церковь и по пути написать по этюду. Мысль эта мне очень улыбнулась, в особенности это писание этюда вместе со сведущими товарищами, и я пошел.
При спуске в овраг, отделяющий Кирилловскую церковь от города (местные жители называют просто "Кирилловское"), есть холм, на этом холме я и мои два спутника сделали привал. Товарищи хотели идти сейчас в Кирилловское, я же обещал прийти позже, решив остаться на холме пописать этюд. Вечер клонился к закату, заливая золотом днепровские луга и дали. У ног моих была Кирилловская улица, дальше, так за версту, широким пластом разостлали свой ковер бархатные луга, усеянные копицами скошенного сена, вдали перламутровый Днепр и фиолетовые леса, покрытые вечерним налетом легкого тумана. Через туман пробивался пурпур заходящего солнца, играющий пятнами на далях.
Разложив свой ящик, на кусочке промасленной кальки я стал изображать "30 верст пейзажа..." Все видимое передо мной пространство на этом ничтожном кусочке кальки нашло себе место: и дали, и Днепр, и копны сена, и луга. Тишина вечера, полное отсутствие кого бы то ни было, только кроме ласточек, которые кружились и щебетали в воздухе. Я в спокойствии созерцания изображал, как умел, свой 30-верстный пейзаж — но тихие шаги, а потом устремленный взгляд заставили меня повернуться. Зрелище было более чем необыкновенное: на фоне примитивных холмов Кирилловского за моей спиной стоял белокурый, почти белый блондин, молодой, с очень характерной головой, маленькие усики тоже почти белые.
Невысокого роста, очень пропорционального сложения, одет. .. вот это-то в то время и могло меня более всего поразить... весь в черный бархатный костюм, в чулках, коротких панталонах и штиблетах. Так в Киеве никто не одевался, и это-то и произвело на меня должное впечатление. В общем, это был молодой венецианец с картины Тинторетто или Тициана, но это я узнал много лет спустя, когда был в Венеции. Теперь же на фоне кирилловских холмов и колоссального купола синевы киевского неба — появление этой контрастной, с светлыми волосами, одетой в черный бархат, фигуры было более чем непонятным анахронизмом.
Несколько минут длилось молчание — я был зол, что мое одиночество было нарушено, главное, что "видение" бесцеремонно рассматривало мою живопись на кусочке кальки, а это мне уже совсем не нравилось. Незнакомец наклонился ближе, посмотрел пристально и серьезным тоном, как будто вещь неизвестно какой важности, сказал: "А где же у вас первый план? Это вот, эти копны сена? Да ведь до них несколько верст! Так нельзя писать, это вы делаете вздор — изучать природу надо начинать от листка, от деталей, а не брать, как вы, всякую всячину и пичкать на ничтожном клочке — это какая-то энциклопедия, а не живопись. Вы не сердитесь, я это потому сказал, что вижу вашу ошибку".
Посмотрел еще немного и исчез; я даже не обернулся посмотреть, я был пришиблен обидными словами, которых мне показалось очень много в его замечании, но меня все-таки занимало, что он так искренно и серьезно говорил о моей работе, на которую я смотрел как на вещь, не стоящую внимания, — меня приучили к этому в школе, там серьезно никто не смотрел ни на свою, ни на чужую работу. Я так был почему-то взволнован, что закрыл ящик, посидел несколько времени, а потом отправился в Кирилловскую церковь к товарищам, а кстати посмотреть живопись и церковь.
В церкви большого толку я не нашел — византийские святые мне не понравились, я даже подумывал, зачем это они [реставраторы] трудятся над этим старьем. Нашел своих товарищей, которые ходили, как дома, они там были не впервые; но вот на хорах я увидел моего недавно так поразившего меня незнакомого учителя, он стоял под частью разобранных лесов и рассматривал видимые в отверстие лесов фигуры святых. "Кто это такой?" — спросил я товарищей. "Это Врубель, а это "Сошествие св. Духа", которое он пишет, а вот иди, посмотри, это тоже его два ангела. Врубель говорил, что здесь он ближе всего подошел к Византии". Врубель меня больше не замечал.
Прошло лето. Я в общем классе Киевской рисовальной школы рисовал маску. Опять появился Врубель, ходил скорыми шагами по классу, не замечая никого, о чем-то совещался с заведующим школой Н. И. Мурашко. Служитель Лаврентий принес бюст Ниобеи, Врубель его уставил, долго вертел, потом Н[иколай] И[ванович] вынес ему альбомчик, помню, отрывной, и Врубель начал рисовать карандашом этот бюст. Рисовал углем, мы по очереди заглядывали, а я даже с некоторым злорадством (вспомнив лето). "Молодые художники" совещались и решили, что неизвестно, зачем это он углем рисует? Мы все остались очень недовольны Врубелем.
Когда Врубель ушел, Н[иколай] И[ванович] стал нам показывать только что нарисованный рисунок, очень "умело" поясняя, — мы так и не узнали, хорошо это нарисовано или дурно. Но полированные рисунки Крамского и Икова, развешанные по стенам, говорили нам, что плохо. Н[иколай] И[ванович] унес рисунок в кабинет, и больше мы его не видели. В это время Врубель стал чаще заходить в школу: он что-то работал в кабинете Н. И. Мурашко. Я страшно был заинтригован, так как хотя мы и не разговаривали и я не был знаком с Врубелем, однако я чувствовал к нему какую-то не то благодарность, не то интерес, что-то установилось, какое-то затаенное отношение.
Я улучил минутку и под каким-то предлогом пробрался в кабинет заведующего. Оказалось, что там Врубель лепил "Демона" — странную голову и поразительно похожую на него самого. Меня это последнее обстоятельство, помню, очень поразило. "Демон" же вообще не понравился, так как весь опять состоял из углов — опять разочарование. "Демон" этот, помню, долго стоял в кабинете Мурашко. Врубель не появлялся — бюст был вынесен в головной класс, и его там, сколько помню, когда он хорошо высох и потрескался, доконал ламповщик Василий.
Прошли годы, "как вешние воды", я уже был в фигурном классе. Днем в этом же классе мы писали натурщика. Но вот нам объявил Мурашко, что Врубель уставит манекен в костюме и будет преподавать вместо Платонова. Пришел Врубель, уставил сначала бюст дочери Ниобеи, одетой драпировкой. Я уже понимал кое-что и хотел порисовать под руководством Врубеля, который уже был в то время провозглашен между нами удивительным рисовальщиком, но быстро убедился, что дело у нас не пойдет. Врубель как будто не понимал, что молодые художники больше всего ценят свою индивидуальность, а самолюбие велико без границ; он брал карандаш и, свойственно своей гениальной манере, планами перерисовывал половину рисунка, и я не знал, что сделать с другой половиной, и бросил рисунок, надеясь на следующей работе свое взять.
Но разочарование было полное — с живописью пошло дело еще хуже. Врубель требовал форму avant tout [Прежде всего (франц.).], засим отношение пятен (т. е. то, что следовало); но, кроме того, хотел, чтобы всю эту форму так понимали, как он. Это была индивидуальность настолько сильная и убежденная в правоте своего пути, что ему и в голову не приходило, что кто-либо может иначе делать или понимать данный предмет. Он не довольствовался голословным замечанием, как это делают французские профессора, нет! Он брал кисть и переписывал часть этюда, но странное дело, никого это не злило.
Хотя этюд после этой корректы терял всякое значение, так как в той части, которую написал Врубель, не было возможности доделать общего, а переписывать не имело смысла, потому что завтра придет Врубель и, не заметив непокорности ученика, вновь переделает часть этюда по-своему. На него нельзя было обижаться, так как все относящееся к искусству он делал искренне, как ребенок, и с убеждением пророка. Тут не было рассуждений — к тому же он был очень вежлив и чрезвычайно деликатен — все вместе взятое обезоруживало. _____________
1Ковальский — киевский художник, сотрудник Врубеля по работе во Владимирском соборе, впоследствии учившийся в Париже. Автор аллегорических и жанровых картин ("Грусть", "Мастерская" и др.).
1|2|3
 Врубель М.А. Итальянский пейзаж с фигурой. 1890-е. Эскиз для веера. Шелк, акв. 22,5х62,5. ГТГ |  Врубель М.А. Натурщик. 1883. Бумага, угольный карандаш. 60,7х49. ГРМ |  Врубель М.А. Эскиз концертного платья для Н.И. Забелы-Врубель. Конец 1904-начало 1905. Бумага, акварель, графитный карандаш. 25,3х17,4. ГРМ |